[часть 44.3] sebaek
Бэкхён сам предлагает поехать к нему. Родителей нет дома, и хотя бы до утра никто не будет сыпать вопросами о разбитых лицах. Ночь ломает плечи под грузом событий, и оба еще на пороге квартиры приходят к общей мысли: смыть уже с тела смешанную с кровью грязь и наконец завалиться спать, желательно без сновидений.
Но отчего-то душ не расслабляет тело, уставшие мышцы, потрепанные дракой, не сопротивляются бессмысленной ходьбе по кухне в поисках чая, и Бэкхён, не справившись с напором не желающих успокаиваться мыслей, вместо травяного сбора, который заваривает от бессонницы мать, тащит из шкафа бутылку рома.
Наверняка это плохая идея — мешать обезболивающее с алкоголем, но Сехун льет сверху шипящую колу — на пару пальцев, для вида, — и Бэкхён, усевшись на пол возле кровати, даже не пытается дать хоть какой-то комментарий. Он бросает взгляд на друга — зацепило же: выскочил, когда уже ни у кого не оставалось сил, а все равно поймал чей-то кулак прямо бровью. Черная упрямая линия ломается теперь о глубокую царапину — если не залечить нормально, останется шрам. А вот откуда взялась ранка в уголке губы — не понятно. Маленькая, будто след от лопнувшей ягоды, темнеющая теперь в полумраке комнаты. Должно быть, проглядел.
Собственные ссадины еще не отзываются полноценной болью, и Бэкхёну, не успевшему привыкнуть к этим бессмысленным дракам последних дней, все еще грустно осознавать, что его тело за каких-то несколько лет давно позабыло о том, как терпеть полученные травмы.
К концу второго стакана примириться с этими мыслями становится гораздо проще, с красивым лицом Сехуна — задумчивым, застывшим — все еще нет.
— Насчет Кёнсу…, — подает тот голос, немного хрипя. Бэкхён только сейчас понимает, что все это время — от допроса до третьей порции рома — они преимущественно молчали, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами. — Как часто у него такое бывало?
— Не часто, — уклончиво отвечает Бэкхён, не особо горя желанием раскрывать подробности срывов лучшего друга. Подобное уже случалось раньше, в школе, но до полиции дойти не успевало благодаря быстрым росчеркам в чековой книжке отца.
Сехун задумывается на долгую минуту. Весь вечер он молчал, не задавая вопросов ни Кёнсу, ни Бэкхёну, сам не зная, как реагировать на случившееся. До этого ему никогда не приходилось оттаскивать друга от избитого парня, хватать его за руки, прижимая к себе, чтобы больше не кидался; не случалось отмывать в туалете полицейского участка собственные ладони от крови, которая и оказалась-то на коже не от того, что бил сам — отпечаталась с чужих запястий. Наверное, стоило бы испугаться, и Сехун не стал бестолково храбриться и делать вид, что ничего не произошло. Однако Кёнсу все еще был его другом — другом, который так глупо прибежал однажды и, будто в нелепом кино, врезал с ноги одному из тех парней, что затащили Сехуна в подворотню.
Да, он сто процентов псих, но от друзей, с которыми вместе собирал синяки, так просто не отказываются.
— Проблемы с контролем гнева можно решить, — говорит, раскручивая в ладони стакан. Ром не сработал, как травяной отвар — разгладив нервы, успокоив беспорядочный поток мыслей, не сладкую сонливость принес, а затянул разум тонкой дымкой, оставив под ней чуткое, инициативное. — Можно к психологу обратиться.
— Он не пойдет.
— Почему? — стоит на своем. — В этом же нет ничего такого. Многие в нашем возрасте ходят, чтобы избавиться от стресса.
— Ходят, — подтверждает Бэкхён. — Ходят, чтобы выговориться. А Кёнсу ни за что не будет рассказывать.
— Слишком сложно.
Усмешка отпечатывается на стакане вместе с глотком, и Бэкхён, бросив случайный взгляд на чужие блестящие губы, вдруг жалеет о том, что не нашел этот сраный чабрец или ромашку, или что там в эти сборы кладут. Сладкая кола, как назло, выделывает свой лучший из трюков — попадая в коктейль, она только придуривается сдерживающей силой алкоголя, чтобы в самый неподходящий момент ударить по сознанию убойной дозой сахара и спирта.
Язык развязывается сам собой — нет, в чужую глотку он не лезет, конечно, но позволяет проронить несколько слов, о которых Бэкхён потом пожалеет:
— Он очень одинок. По-настоящему.
Обнажать душу лучшего друга — свою растерзать на лоскуты. Бэкхён знает, у него нет никакого права на это, но как же болит — не объяснить. Хоть расшибись тут башкой, не докажешь, что от собственной беспомощности иногда хочется скулить побитой собакой.
— А как же ты? Вы со школы вместе.
— Не совсем, — признается Бэкхён. — Я был слишком занят своими тренировками, и меня не особо интересовало происходящее в школе. Я, конечно, знал… и про то, что Кёнсу та еще заноза в заднице, и про родителей его… Мы общались немного, когда я возвращался к учебе, — добавляет, переведя дыхание:
— У него не было друзей, но зато была целая куча шестерок, которые ввязывались с ним в неприятности… Столько фигни они творили… А ко мне никогда не лез — я считал, что понимает, разницу в силе. На переменах, помню, тащил меня во двор просто посидеть…
Он сбивается вдруг, замолкая. А потом смотрит на Сехуна, молчаливого и пьяного, слушающего внимательно, но держащегося слишком расслабленно для разговора, от которого у Бэкхёна сводит судорогой где-то в горле. Он бегло оглядывает чужое лицо, цепляясь взглядом за все эти ранки — старые и новые, буквально сегодняшние, — и, будто в них находя нужные слова, со следов чьих-то кулаков считывая, выдает на одном дыхании:
— Я виноват. Я даже не думал, что могу ему помочь. Когда я получил травму и бросил спорт, было уже поздно. Всем было плевать — его родителям, учителям, — никто не видел, что он просто сам не может остановиться, думали, что он избалованный, возраст дурной. Думали, перерастет. А он же, наверное, от меня помощи ждал. А я как они… Простить себе этого не могу. Смотрю каждый раз, как его крутит, и думаю, я же мог ему помочь… А я просто не стал.
Сехун кладет ему руку на плечо, впитывая дрожь тела ладонью, и от чужих глаз, блестящих в полумраке комнаты немой просьбой понять, взгляда не сводит, говорит уверенно, искренностью топит:
— Не надо. Ты хороший друг.
Бэкхёна захлестывает волной: уходит ко дну, подбитый собственными эмоциями, слабостью, от которой все время хотелось сбежать, виной, с которой не позволит себе расстаться. И Сехун же смотрит, чуть наклонив голову, видит, наверное, и сожаление, и боль, мелькнувшее желание во взгляде — избавиться от напора чувств, распустить клубок плотно спутанных нервов. Бэкхён не рассматривает, что там спрятано в радужке напротив, не ищет случайное движение уголка губ, которое могло бы выдать хоть какой-то намек, а все прокручивает в голове чужие слова, на языке перекатывает вибрации голоса.
«Ты хороший друг».
— Я так не думаю, — шепчет.
Он тянется вперед не рывком — не то, чтобы даёт возможность отвернуться, просто хватило на сегодня резких движений, и хочется так — приблизиться медленно, коснуться поцелуем губ осторожно, стараясь не тревожить ранки, и ��астыть на долгие секунды, пере��идая взрывы в голове. А потом, не встретив ни отпора, ни ответного согласия, чуть отстраниться, глянув из-под ресниц, и снова поцеловать, но не просто прижаться — сомкнутыми губами по чужим губам провести, будто спрашивая разрешения.
Сехун ему разрешает. Сам раскрывает губы, чувствуя горячее дыхание, мазнувшее по ранке в уголке почти приятно, и не сразу откликается на сминающее движение, отвечая почему-то неловко. Кончиком языка Бэкхён скользит по тонким трещинкам на коже, зажившим, — шероховатые нити тают под прикосновением, и становится трудно сдержать порыв — тронуть пальцами подбородок, перебраться на щеку, провести и, задев мочку уха, застыть ладонью на линии челюсти.
Он притягивает Сехуна к себе ближе и то ли смелеет, то ли в отчаянии захлебывается, но, когда ловит чужой язык, скользнувший меж губ уверенно — уже знакомо — отбрасывает последние сомнения, задыхаясь от прикосновений друга. Сехун его особо и не трогает: перекладывает руку с плеча под затылок — привычно — и слегка сжимает кожу пальцами, перенимая инициативу. Целует с напором, немного спеша, распаляясь в ласке.
Конечно, он теряет голову — алкоголь разгоняет кровь до ожогов, и одуревшее сердце сдается под жаром, кидается в ребра, толкая до пупка горячие волны, немного пугающие. Можно было бы остановиться — прямо сейчас, когда растерявший дыхание Бэкхён разрывает поцелуй, опаляя влажные губы полустон��м. Конечно, нужно было все прекратить, а не хватать его тут же за подбородок, слизывая эхо звучного выдоха, языком врываясь в рот.
Бэкхёна ведет — нехорошо так, швыряет от одной поганой мысли к другой, но как же хочется провести по чужим бокам вскользь, коснуться под грудью, спуститься ладонью на живот и, почувствовав волну мышц, вернуть её на шею, вцепиться пальцами в затылок. Целовать развязно, жарко, забывая о стыдных шумных вдохах, стонах, оставляющих горячие следы на коже. Сходить с ума, отрываясь от губ, касаться кончиком языка под подбородком, вести до кадыка, прихватывая кожу зубами — да все, что угодно, лишь бы вытолкнуть жестокое и неуемное чувство разочарования в самом себе. Вытолкнуть, чтобы потом вернулось в два раза больше, больнее. Нужно уметь наказывать себя особенно изощренно, иначе в чем смысл вообще.
Он уже не думает совсем, когда мягко толкает Сехуна в плечо, вынуждая опереться спиной о край кровати, подбирается к нему и, перекинув ногу, садится на его колени, прижимаясь. Пахом вжимаясь.
Не стыдно совсем за свой стон прямо в губы, за то, что кожа стынет без поцелуев, и шея не горит от чужого языка, укусов — возбуждения и так хватает, чтобы толкнуться бедрами, поймав горячую волну в тесной ширинке. К ремню Сехуна он тянет руки, совсем отключаясь, сталкивается с его пальцами, ловя настороженный взгляд, и на немое сопротивление, готовое вот-вот сорваться с языка нелепыми словами, отвечает, бросив с усмешкой:
— Да ладно тебе.
С чужой ширинкой он справляется быстро, забывая про дрожь в запястьях, накрывает ладонью пах и ловит виском короткий выдох, низкий, несдержанный.
На самом деле, Сехун ему не позволяет. Сам тащит член из трусов, пока Бэкхён расстегивает свои джинсы, и даже не смотрит, как друг, оттянув резинку белья, облизывает широко ладонь, ведет по обнаженному стволу рукой, изредка касаясь пальцами головки. Он не реагирует на движение придвинувшихся бедер, на показавшееся рядом со своим кулаком, подхватившее ритм, чужое запястье. Бэкхён вроде тянется, бестолково цепляясь пальцами за костяшки, но Сехун все ещё крепко сжимает свой член, надрачивая с оттяжкой, быстро смазывая блестящую капельку смазки.
Этот влажный след удается разглядеть на подтянутой коже головки; Бэкхён совсем не смотрит на свою руку, не запоминает, как обидно толкается собственный член в тыльную сторону чужой ладони — глупая попытка объединить ласку превращает удовольствие в настоящее мучение. И найденные взглядом упругие венки под наверняка нежной кожей, к которой не дают прикоснуться, открывшаяся под запрокинутым подбородком шея, ломаная линия ресниц, такая же — губ, плотно сжатых, не позволяющих вырваться стону, только быстрее поднимают тошнотную волну от самого желудка к горлу. Бэкхён глотает кислую слюну.
О чем думает Сехун, знать совсем не хочется — может, представляет руки Лисы, надрачивающей член. Да похуй, лишь бы разорвать уже измучавшееся в пытках возбуждение, пусть хоть кончает с её именем, только бы быстрее.
Самому Бэкхёну хватает еще пары движений — накрывает ладонью, чувствуя кожей теплую сперму, и смотрит зачем-то, как следом оргазм перекраивает черты чужого лица. Сехун не издает ни звука, только шумно дыша, а Бэкхёну уже слишком поздно жалеть о своих стонах, чтобы пытаться их скрывать.
Когда-то представлялось, конечно, как выбьет из виска все посторонние мысли, как уставшее тело можно будет уложить на кровать вместе с чужим, ничего не говорить, успокаивая беспокойство в грудной клетке, растирать затекшие мышцы, тупо пялясь в потолок. Оно и сейчас почти так — ну, насчет мыслей — уж точно не думается ни о чьем-то члене, ни о собственных руках, ни даже о поцелуях, оставленных в местах, которые уже с трудом всплывают в памяти.
Сехун двигает бедром, заставляя слезть с коленей, и взглядом даже не обожжет, не обвинит в разломанных границах, больных желаниях, не заставит объясниться. Он просто неуклюже поднимается с пола, все еще держа ладонь на уровне паха, и выходит из комнаты, скрывается в ванной. Бэкхён слышит, как шумит вода.
Себя он обтирает салфетками, лениво приводит в порядок, даже не строя планы на то, чтобы позже залезть под горячий душ. Все равно не смоешь уже, — вот такая глупая мысль гуляет в пустой голове, пока стены родной комнаты отчего-то становятся теснее. Может, так играет свет — наверное, специально умирает лампа на столе, и под одеялом всегда темным-темно, иначе смысл там прятаться.
В полной тишине чужие шаги за дверью перебивают шум от бешено пульсирующей крови в висках. Щекочет переносицу, наверное, от шороха куртки, скрежета подошвы кед о ламинат в коридоре. Хлопок входной двери не дергает мышцы, заставляя вылезти из своего укрытия. Бэкхён не шевелится, застыв на кровати, — нельзя шевелиться, когда завалило рухнувшим потолком. Придавило.
Наверное, он пролежал бы так еще долго, пока легкие не заполнились бы кровью от невозможности дышать под накинутым до самой макушки одеялом. Но брошенный на кровати телефон, забытый еще с безопасных первых стаканов, вдруг ожил, потревожив настойчивой вибрацией бок. Имя, загоревшееся на дисплее, не дает сбросить звонок.
— Что случилось? — спрашивает шепотом, потому что говорить, на самом деле, сил нет никаких.
Дженни отвечает тоже тихо, с заминкой какой-то, будто по голосу что-то разгадала уже. Она вполне может.
— Извини, — выдыхает в трубку. — Просто Лиса атаковала меня сообщениями. Сехун ей не отвечает, и она волнуется, все ли у вас в порядке.
У нас тут все просто охуенно, Лиса, не переживай.
— Он спит уже, — врет Бэкхён, даже не задумываясь о том, что Сехун мог отправиться прямиком к Манобан, чтобы вернуть свою гетеросексуальность.
— Я ей так и сказала.
— Почему не спишь? — вопрос слетает с языка раньше, чем Бэкхён успевает осознать, что разговор можно и не продолжать. Голос Дженни звучит приятно. Это успокаивает.
— Слишком много всего, — расплывчато отвечает она, но Бэкхён-то, конечно, понимает.
— Сильно испугалась?
Дженни замолкает, вспоминая, как шла в потемках улицы, слыша чужие шаги, как запястья неприятно до тошноты сковали холодные, липкие пальцы. Мерзкий хохот вспоминает, страшный, на самое ухо, растянутые гласные, пьяное дыхание непозволительно близко. Она уверена, Бэкхён спрашивает не про драку и полицейский участок, он просто тоже вспомнил, прячась под своим одеялом.
Она молчит. Долго, наматывает минуты на безлимитный счетчик.
— Бэкхён, — шепчет вдруг, окликая, ловя в ответ такое же тихое:
— Да?
Слова теряются на языке, пропадают в горле. Приходится переждать пару мгновений, чтобы уверенно сказать:
— Ничего. Спокойной ночи.
— Спокойной, Джен.
3 notes
·
View notes