Мезючий секрет, Иржи Хьюстон

Иногда бывают такие дни, как сегодня. Или как тот, что был пару недель назад. Или в марте. Когда и не устаешь настолько сильно, чтобы не заходить в стены Института, но и не чувствуешь себя настолько не-усталым, чтобы заходить. Кажется, мол, за денек без меня тут мало что изменится. Королевство стоит уже столько лет, и даже если ты пропускаешь день, два, неделю, месяц, а иногда и год, Тоцклатек все равно возвращает тебя почти на то же место, с которого ты уходил. Есть здесь такая странная магия. Когда чувствуешь себя настолько не-усталым, чтобы не здороваться с друзьями, не выходить на мансарду, не приходить на стирку штор в общежитии и не заглядывать на лекции, наш пьяный бог времени дарит тебе еще один артефакт, что-то среднее между раздважем и маховиком времени. Фурнитура у него не золоченая, драгоценных камней внутрь не инкрустировано, даже цепочки никакой нет. Просто этот артефакт однажды появляется и остается с тобой в рабочем состоянии до тех пор, пока ты не перешагнешь то ли через порог Института снова, забежав в него с улицы, то ли через свою не-усталость. Вообще-то, у нас у каждого такой артефакт в наличии. Как раз, чтобы справляться с такими днями, как сегодня, как тот, что был пару недель назад, или тот, что был в марте. Он просто работает, и даже почти не связан с временем и самим Тоцклатеком — не важно, что это именно пьяный бог времени нам его и дарит. Работает и правда просто: как только ты в день без усталости и не-усталости одновременно рассмеешься в компании мезюков, удивишься кому-то, заинтересуешься кем-то и поймаешь себя на мысли, что вот в тот погодный день ты хотел бы сходить к Аорте и вырастить на себе парочку дополнительных глаз — прямо в этот момент, без отлагательств — артефакт щелкает, как старая Leica, и оставляет тебя в памяти у всех, кто тебя в эту самую секунду заметил. А так как двери у нас в Институте не закрываются, все комнаты проходные и просматриваются, как Уныльмитаж, запоминает тебя обычно такое количество человек, что хватит на небольшое застолье. Когда заканчивается такой день, как сегодня, или как тогда, ну, ты помнишь, артефакт щелкает еще раз. Ты перешагиваешь порог, входишь в Институт, и люди, которых хватит на небольшое застолье, возможно, совсем не те, что видели тебя заинтересованным и смеющимся, а уже другие. сразу же тебя вспоминают. Так, будто не то что не забывали никогда, а будто ты никуда и не уходил. И не было у тебя той усталости. И тот самый день вообще-то, кончается уже через несколько минут.

Только витражи знают, Ида Шелби

— А помнишь, кто в Чудном когда-то жил? Как к ним явился как-то пьяный джинн? Какие гнёзда строили стрижи? Какие сны шептали камыши? А помнишь, как черёмуха цвела и землю усыпало добела? А лепестки несли с собой жела… — Давно всё это поглотила мгла. — А помнишь, как в кафе играли джаз? Тогда мы целовались в первый раз, ни бога и ни чёрта не боясь, и мир словно кружился вокруг нас. И не было ни боли, ни тоски, и вся любовь — до гробовой доски, а всё плохое спрячем за таймскип, оставив лишь размытые мазки. В кафе пекли песочные коржи под блюз и под гудки автомашин, играли дети в спелой жёлтой ржи… — Об этом знают только витражи. Кусочки разноцветного стекла жадны до позабытого тепла: они сияли в мягком свете ламп — теперь их паутина заплела. И нас, как это старое стекло, под временем и смертью погребло.

Вам интер-посылка! Шарлотта Донован

— Вам интер-посылка! — воскликнул курьер, наполовину просунувшись в раскрытое окно домика на побережье. — Распишитесь, пожалуйста, я целый день вас ищу по всему острову. Шейла Краснощекая поперхнулась растворимым кофе, когда рядом с её румяным лицом, ранее обдуваемым лёгким солоноватым бризом с моря, замелькала рука курьера с папкой и помятой бумажкой. Она скинула ноги с рабочего стола и вздернула брови. А хотела бы вздернуть курьера. — Дверь! — крикнула она ему в ответ. — У вас там в интерпочте с дверями теперь проблемы? Или ты новенький? — ткнула она острым ногтем в его грудь, а затем указала на вход, над которым, однако, горела вывеска "выход". Шейла выхватила у курьера папку с бумагами, пока тот заготовленным текстом извинялся и просил поставить ему "пять звезд" в конце после подписи. — ...Интерпочта дарит вам скидку в пять процентов на следующую отправку посылки и двадцать пять процентов на первую, если вы новый участник програ... — Давай уже свою посылку, — размашисто оставив подпись, Шейла выкинула папку с бумагами за пределы домика в песок и требовательно протянула руку. Курьер возмущённо пропыхтел и скинул через окно к ногам Шейлы небольшую коробку, больше похожую на обувную, но хорошо запечатанную. Краснощекая проводила курьера убийственным взглядом после равноценного обмена любезностями. Коробка привлекла её внимание нескоро. На ней было её имя, но не было адреса. А печать была явно не местная. Родственников за пределами Таллэ у неё никогда не было, а знакомых и подавно. Шейла Краснощекая из тех жителей, кто растёт и развивается, получает аттестат с отличием и диплом хорошистки, чтобы всю оставшуюся жизнь проработать в комиссионном магазине сувениров и одежды. "Пляжный домик" — был как раз тем самым местом, куда курьер доставил посылку. Шейла не решалась открывать коробку. Она щупала её со всех сторон, трясла, колупала ногтями неровно наклеенный скотч, но не открывала. Первые пять минут. А потом любопытство взяло верх, и в ход пошли ножницы. — И... И что? — растерянно оглядев пустующее дно обувной коробки, спросила себя Шейла. Она поводила ладонью поверху и, не обнаружив ничего сверхъестественного, ткнула прямо в воздух внутри коробки. Палец упёрся, однако, во что-то твёрдое, но все ещё невидимое. Она сомкнула большой и указательный пальцы на тонкой поверхности чего-то незримого и на ощупь кожаного. Пальцы проползли вдоль изящной колодки и остановились на тонком каблуке. А глазами Шейла до сих пор не видела ничего из того, что нащупала. Она ещё раз обратила внимание на боковины коробки. Размер тридцать восемь — точное попадание. Вытащив невидимые босоножки, Шейла нащупала второй рукой их квадратные носы и поднесла к окну на солнечный свет. И очень неявно, но смогла увидеть, из какого тончайшего материала они были изготовлены. Настоящая находка для любительниц необычных вещичек. Шейла обернулась на вход в магазин и, не приметив новых посетителей, опустила обувь на пол. И стоило ей только скользнуть ступнями в босоножки, она мгновенно исчезла. — Добрый день? — прозвучало в унисон колокольчику на входе в магазин. — Можете подсказа... Ауч! — почувствовав сильный толчок, посетитель испуганно потёр плечо и осмотрелся. Отсутствие признаков хоть кого-то живого его разволновало, но он все ждал, когда из-за многочисленных вешалок выйдет продавец. Ничего не происходило. Только вновь хлопнула входная дверь под звуки колокольчика и истеричного женского хохота.

Под звуки медузы, Феня Конопля

Лодка скрипела, тихо покачиваясь на волнах ночного океана. Нечто похожее на звездопад подмывало загадать штук десять желаний и все об одном. "Второе бы мне весло", — думал специальный агент Шацман. Неделю назад другой специальный агент Рябенький передал Шацману черную папку, в которую поместили всю информацию о короле Рудольфе, которую смогли собрать за три года. — Кто же он на самом деле? — спросил специальный агент Шацман. — Это вам и предстоит узнать, коллега, — сказал Рябенький и они кивнули друг другу, потому что прекрасно понимали о чем идет речь. Шацман знал, что остров будет сопротивляться, но не думал, что все зайдет так далеко. Шторм? Неужели из-за одной тайны нужно было заштормить целый фрегат? Матросы предупреждали специального агента, что ему ни за что не пересечь границы королевства, если он не захочет там остаться. — Океан тебя переварит, — сказали они. Вскоре после этих слов начался шторм, закрутивший корабль по часовой стрелке, словно он попал в огромный слив. Шацман зачем-то прыгнул в спасательную шлюпку, но едва только она плюхнулась в воду, как шторм прекратился. Команда все поняла, быстро смотала тросы и, не глядя более на специального агента, уплыла прочь вместе с фрегатом. "Слишком много мистики", — продолжал размышлять Шацман. — "Мне только и нужно, что понять почему остров пропадает с некоторых карт и почему в ежегодном журнале "Большая Шишка" король Рудольф постоянно занимает второе место среди лучших монархов планеты. При этом никто не знает кто это и чем он там правит". Шацман вздохнул, побултыхав в воде единственным веслом. Он никуда не двинулся, но было ощущение, что он хотя бы попытался. Черная папка в руках разбухла и побелела от соли. Специальный агент выучил все, что в ней хранилось, но все равно не выпускал из рук. — Первое, — произнес Шацман в мокрую темноту. — Никто не знает как печатается рейтинг. Он просто появляется на странице журнала. Океан не отвечал, но по правому борту лодки заскользило белесое щупальце. Специальный агент не напугался, потому что верил инстинктам, а инстинкт сейчас говорил ему: "Ногти на пальцах твоих ног скоро отвалятся. Больше сказать нечего". — Второе, — продолжил специальный агент, обращаясь уже к щупальцу. — Что это за королевство такое? Некоторые знают о нем, некоторые не знают, а если начинаешь рассказывать, то впадают в ступор. Рябенький запомнил, я запомнил, а другие забывают. Что это, м? Щупальце тихо трогало дно лодки, по борту ползли еще два. Шацман перегнулся через край и встретился с медузой глазами. Он инстинктивно понял где у нее глаза, хотя глаз как таковых не было. — Третье, — добавил он вкрадчиво. — Я правда, я правда хочу остаться. Не только из-за задания. Медуза принялась гореть желтым светом, словно лампочка, а потом стала монотонно гудеть. Шацман снова вздохнул и крепче прижал папку к своей груди. — Эту песню я знаю, там такое тягучее начало, но припев западает в душу. И он начал подпевать медузе так, как умел. С тех пор, как Шацман попал в воды королевства, многое казалось ему закономерным. Например то, что медуза гребет к берегу он понял сразу, как только она загудела. И еще Шацман почему-то успокоился. Но все же ему очень захотелось узнать кто же на самом деле король Рудольф и почему он только на втором месте.

До 1957, Лита Лихт

Старомодные керосиновые фонари стояли вдоль улицы Рейнара Высокого, оттуда стройная их колонна сворачивала на Три-Еси, огибала частично Клетку и тянулась до самой границы города, туда, где стоял домик Большеглазой Бонни. До 1957 года Бартолд Тапперт каждый вечер исправно их зажигал. Он унаследовал эту миссию от своего отца, а тот – от своего. Никто в семье Таппертов не знал, откуда взялась такая традиция, наверное, говорили, её привезли на Авалон из материка, но все соглашались, что задача эта важная, а миссия – почётная. Ведь горожанам нужен свет!Сумерки только начинали сгущаться над столицей, а старик Бартолд, одетый с иголочки, вытаскивал из кладовки стремянку, закрывал дом на ключ и выходил на улицу. Ноги помнили маршрут: вниз, на первом перекрёстке направо, мимо магазинчика фокусников, через проспект и снова направо… Фонари оживали, казалось, от одного прикосновения, летели на свет мотыльки и ложились у зажжённых фонарей коты, и район шаг за шагом наполнялся мягким танцующим огнём.Когда власти города решили, что керосиновые фонари пора заменить современными во славу научному прогрессу, а значит – отобрать у Тапперта его миссию, старик отправил шесть жалобных писем в Мэрию, восемь – руководству Института Больших Небочёсов, чьи учёные разрабатывали новый проект уличного освещения, и двенадцать – на радио. Так фонари удалось отвоевать. В качестве примирительного жеста один профессор Института подарил Тапперту мазь от боли в суставах собственной разработки, и хотя фонарщик долго ворчал, что не будет позорить память отца, облегчая себе жизнь новомодными изобретениями, подарок всё же пришёлся кстати: подниматься по стремянке, чтобы зажечь фонарь, стало ощутимо легче.Жители столицы любили Бартолда Тапперта. Все признавали: он делает важную работу. Старушки угощали его пирогами, молодые влюблённые улыбались ему, выбегая на свидания в сумерках, работники рассказывали, как прошёл день, а продавщица в киоске на Три-Еси всегда наливала фонарщику чуть больше газировки, чем он просил. Сынишка Большеглазой Бонни, рыжий мальчик с оттопыренными ушами, часто сопровождал Бартолда в его ежевечернем путешествии, пытался дёрнуть старика за пышные усы, рассказывал выдуманные на ходу дурацкие истории и примерно раз в десять минут переспрашивал, станет ли он фонарщиком, когда Бартолд умрёт.– Ну, ну, – отвечал ему каркающим смехом старик. – Я пока умирать не собираюсь, да и тебе надо ещё подрасти.Что ж, мальчишка уже никогда не подрастёт. Недавно Бартолд видел: у него вместо рта нарисованная углём пасть, и тело мелко дрожит от прикосновения, словно горячий воздух. Мальчик носит сухой труп рептилии в одном кармане и нож в другом и больше не узнаёт Бартолда. Наверное, он тоже изменился, но точно не знает: не смотрит в зеркало. Он только ощупал лицо рук��й, когда очнулся, и вместо пышных усов пальцы нащупали клочок странно влажной кожи – больше не щупает. У него остались руки и ноги, и то хлеб. Даже ещё одна выросла, но она совсем не помогает, мешается только. Отрезать бы – но ведь Тапперт не хирург, он фонарщик.Он слышал, как его называли аномалией. Его даже показывают, словно цирковую мартышку, туристам из Новой столицы: дети думали, он их не видит, но он теперь всё видит, даже голову поворачивать не надо. Он не знает, куда подевалась Большеглазая Бонни, почему пустует, заброшенный, киоск с газировкой и принесёт ли ещё старушка из дома напротив свежеиспечённый клюквенный пирог. Мир изменился, а он-то считал себя уже слишком старым, чтобы застать хоть какие-нибудь изменения. Но спасибо, боже, что остались день и ночь, а если осталась ночь – значит, горожанам всё ещё нужен свет, и фонари вдоль улицы Рейнара Высокого, на Три-Еси и в Клетке остались – почти все. «Видимо, – думает Бартолд Тапперт, вытаскивая из кладовки стремянку, когда на город наползают сумерки, – мне суждено быть последним в семье фонарщиком». И улыбается искалеченными губами.

Кровавые тайны Машана, Шарлотта Донован

Последний покупатель Машана выбил несколько монет из грибов, расплатился за спрей от гигантских комаров и покинул магазин. "Наконец-то, тишина", — устало подумал уборщик Бадди и прошёл мимо прилавков в комнату с табличкой "Служебное помещение". Пара пластиковых вёдер прокатилась по грязному полу, следом полетела швабра, и Бадди вышел из подсобного помещения обратно в торговый зал. — Пу-пупу, пупупу-пупу-пу, — запел себе под нос уборщик, перетаскивая инвентарь в центр зала. Карманы его синего комбинезона топорщились от огромного количества его любимых красно-белых карамелек “Жиж-кис", и Бадди полез обветренной рукой за очередной конфеткой. Уборка шла полным ходом, Бадди танцевал вокруг швабры, пел в неё и даже успевал промывать ею под стеллажами. Как внезапный порыв то ли ветра, то ли чьего-то движения свалил одно из вёдер в конце зала. — Ну что ещё за херня? — возмутился Бадди, когда ему не дали закончить песню Бритни Спирс. — Кто здесь? — по магазину прокатился басовитым эхом вопрос. — Хэй! И снова возглас уборщика остался без ответа. Он развернулся, шагнул в сторону очередного неопознанного звука, обходя высокий стеллаж, и тут же налетел на мужчину с ножом в руке. — Бро-о, осторожнее, — развязно заговорил с уборщиком мерчендайзер, который, судя по всему, ещё не закончил с расставлением продуктов на полках к завтрашней распродаже. Гейл, так его звали, никогда вовремя не заканчивал свою работу. Бадди должен был это учесть, прежде, чем устраивать концерт без заявок в центре торгового зала. Правда, сейчас он немного взволнованно рассматривал своего коллегу, но выдохнул с облегчением. — Бадди-и, как дела в Багдаде? — пошутил Гейл свою любимую шутку и вяло улыбнулся коричневыми от никотина зубами. Облегчение резко сменилось раздражением. — Я думал, ты уже ушёл, Гейл. Это ты опрокинул ведро с водой? Какого черта ты тут вообще делаешь, магазин давно закрылся, вали уже домой и не мешай мне работать, — яростно тараторил Бадди, надеясь, что коллега не слышал его песнопений. — Да сам же знаешь, Катеринка сегодня приезжала их Красношапинска, полдня с ней провел, а разложить до завтра ничего не успел, — не обращая внимания на недовольства уборщика, спокойно говорил Гейл. Он продолжил разрезать ножом скотч на коробках, а затем ухмыльнулся и повернул голову в сторону Бадди, который уже двигался по направлению к расплесканной воде. — Кстати, песня Гимми мо мне нравится больше, чем Токсик, заявки оставлять можно? Бадди едва не кинул в него тряпкой, но ничего не ответил, продолжив свою работу. Он вставил в уши наушники, чтобы не слышать надоедливого Гейла, который болтал и болтал без умолку, пока расставлял банки с оливками. А Бадди все время запихивал себе в рот сладости, растягивая карманы для фантиков. Когда же карамельки закончились, Бадди уже успел вымыть весь зал, и оставалось лишь убрать инвентарь обратно в подсобку. — Гимми-Гимми... — напевал он себе под нос, открывая дверь комнаты. Песня из уст Бадди оборвалась пронзительным криком. Он сорвал с себя наушники и всмотрелся в распахнутые глаза перевернутого вверх ногами Гейла, подвешенного на крюке за единственную лампочку тесного помещения. Бадди некоторое мгновение даже не понимал, находится он в реальности или во сне. Он несколько раз похлопал себя по щекам. Гейл любил устраивать розыгрыши, но чтобы настолько? Бадди приблизился к пареньку и дёрнул за выключатель, свисающий рядом с его телом. При свете лампочки явно было видно, что лицо розовощекого Гейла посинело от удушья. А перекошенный от ужаса рот его был полон красно-белых карамелек.

Куда смотрит король, Мирта Вэйн

Отослать служанку было делом пары минут – чуть более отстраненный голос, чем обычно, более короткие предложения и тот самый тон, который напоминает окружающим, что перед ними не просто мужчина, перед ними король. Рудольф не вздрогнул, когда слишком резко захлопнулась дверь, больно отразившись громким звуком где-то в сознании. Возможно, служанка все же успела увидеть что-то на его лице, потому и была так неосторожна, когда уходила, не желая оставаться наедине со своим королем лишние пару секунд. Мужчина лишь вздохнул на это, сделал пару шагов, не опасаясь врезаться в низкий столик или угол комода, потому что знал эту комнату прекрасно и без зрения, видел ее. Тем ��е менее, когда он почти уже опустился в кресло, по слепым глазам резанул свет. Свет, что шел изнутри. Рудольф на мгновение потерял ориентацию в пространстве, а потому оступился и упал не в кресло, как планировал до этого, а на пол, рядом. Он подумал еще о том, чтобы выставить руки, чтобы хоть как-то минимизировать урон, но не успел – идеально начищенный пол встретился с его виском, плечом и тазовой косточкой на бедре, явно обещая синяки. Во рту разлился металлический привкус – король прикусил то ли язык, то ли щеку, то ли все вместе. Рудольф еще как-то заторможенно провел языком по зубам, проверяя, все ли целы, все ли на месте, потрогал нос, опасаясь, что мог его сломать, но все эти движения были так заторможены, что ему казалось, будто кто-то другой ощупывает его. Свет, уже не такой яркий, перестал выжигать на дне слепых глазных яблок белые пятна. Вернее, абстрактные белые пятна, сложившись в одно, конкретное – белый ворон с любопытством сидел на подоконнике открытого из-за летней жары окна. Рудольф знал, что он не настоящий – несколько раз пытался его поймать и, когда все же удалось приблизиться почти в плотную, птица просто растворилась под его пальцами, как растворяется туман. Рудольф знал, что никто другой ворона не видит – служанки обычно пугаются того, что король замирает в одной позе, в которой его обычно и застигает врасплох яркая вспышка, недоступная остальным, и смотрит так на птицу, пока она не исчезнет, час, два, полдня. Сегодня мираж буквально сбил его с ног, и теперь Руди лежал на полу, чувствовал, как из уголка рта стекает ниточкой слюна, перемешанная с кровью, и не мог отвести взгляд от ворона, не мог пошевелиться. Он даже не знал, дышит ли, просто смотрел. Смотрел своими слепыми глазами, которые с утратой зрения стали видеть больше, чем раньше. Смотрел и знал, что ворон не позволит себя поймать, по крайней мере не сейчас, что он обязательно улетит. А потом вернется, чтобы вновь приковать взгляд короля к себе, самого короля приковать. Быть единственным, на кого смотрит король.

Томатная чашка и пухлый сок, Ребекка Кастро (ч.2)

— Да как ты! — задыхаясь от наглости, Тамас подалась вперед и обвиняющие ткнула бармена в грудь. Тот поморщился и отвёл её руку в сторону. — Что за неуважение! Деда твоего прадеда еще в помине не было, когда мне вино подносили, — Тамас смешно потрясла худенькими кулачками и если бы не аккуратная, но твёрдая хватка компаньона, уже непременно бы оказалась в черном списке заведения. Бармена, однако, эта тирада не убедила. Он недовольно посмотрел на компанию, закатил глаза и, видимо, решив дальше не портить вечер ни себе ни остальным и без того не многочисленным посетителям, которые уже начали перешептываться и указывать в их сторону, примиряюще выставил перед собой руки. — Да-да, знаете, барышня, сколько раз я эту историю уже слышал? Сотни. Мне репутация важнее ваших хотелок. Если вас это не устраивает, никто вас здесь не держит. Наслаждайтесь вечером и проявите уже уважение к другим. Растрепанная, с двумя неаккуратными косами, яркими лентами и рубашкой не по размеру, смешно насупившаяся, «барышня», как её назвали, едва ли напоминала Богиню. А вот готового огрызаться на весь мир подростка более чем. Последний раз по-лисьему ощетинившись на бармена, Тамас скинула руку Коата и упала обратно на диван. Мордочка лисицы издевательски смотрела на неё с кружки с Маргаритой отрицательной крепости. — Как бы нас до десяти вечера не попросили покинуть заведение, — подколол её явно довольный представлением Кетцаль, вновь распаляя Тамас, а затем улыбнулся ей и пригубил чужого коньяка, прежде чем протянуть его владельцу. — Девочка, твои родители вообще в курсе, как и с кем ты проводишь свободное время? Тамас цокнула, закатила глаза и выхватила у Кетцаля его бокал с вином. — Замолкни! Ты! Напомнить, что я старше? Сиди и хлебай свою детскую Маргариту, щенок. — Эта оболочка едва ли претендует на звание старшей сестрицы. Накинула бы ещё лет пять сверху, чего мелочиться. — Свою честь блюдешь или мою?! Кетцаль ловко увернулся от не по детски тяжелого подзатыльника, но не перестал парировать оскорбления и подначивать и без того распаленную Тамас. Даже без разборок с официантом, погром, которым грозилась эта шуточная перепалка, мог в будущем стать немного хлопотным делом. Вздохнув, Коат сделал небольшой глоток коньяка и протянул руку к сложенному из салфетки бумажному коту. Кот смешно пошевелил ухом, согнул лапы, пару раз потянулся и запрыгнул к богу на ладонь. Внимания они уже привлекли достаточно, так что завесу их встреч для обычных смертных пора было прикрывать. Аккуратно опустив кота на землю, Коат закинул ногу на ногу и вновь пригубил коньяк. И пока Тамас уже стояла на диване босыми ногами, грозно возвышаясь над хохочущим во все горло Кетцалем, посетители бара «За углом» видели лишь пару спорящих на пониженных тонах студентов и господина Котовски, который с умилением гладил трехцветного кота. В этот вечер вообще, то ли напитки были слишком крепкими, то ли Солнцестояние всё-таки сыграло свою роль, но, если бы вы спросили посетителей «За углом», чем им запомнился этот вечер, они бы почесали затылок и пожали плечами. Ничего сверхъестественного и необычного. Просто ещё один обычный, ничем непримечательный вечер в Королевстве.

Томатная чашка и пухлый сок, Ребекка Кастро (ч.1)

В баре «За углом», который славился отсутствием названия, стихийным появлением в жизни жителей Грязей и тем, что, собственно, и находился за углом, по вечерам никогда не было особо людно. Заведение проигрывало соперникам в качестве подаваемых напитков, ассортименте блюд и в интерьерном решении, которое представляло из себя парочку столов, барную стойку и вип зону с протертым кожаным диваном. Обычно по вечерам туда заваливались шумные компании молодежи, которым было уже все равно, где выпить, лишь бы вместе, или важные люди, не доросшие даже до шестерок более важных людей. Сегодня, однако, стол по совершенно необъяснимым причинам оказался забронирован на господина Котовски, которого весь персонал видел в первый раз. Весь вид господина кричал о том, что он сам не знал, каким образом оказался здесь, да ещё и с бронью вип стола, однако удар этот принял весьма стойко и лишь один раз мускул на его лице дрогнул — когда он услышал свое имя. В окружении обшарпанных стульев и потускневших стен господин Котовски смотрелся, как старинный серебряный подсвечник, притащенный в разваливающийся сарай. Его компаньоны, присоединившиеся к нему через полчаса, впрочем, вообще описанию не подлежали и походили на личностей сомнительных. — Совершенно идиотские идеи приходят иногда в твою лучезарную голову, Золотко,— фыркнула Тамас, когда на неё вновь покосилась до неприличия влюбленная парочка с соседнего столика. Обращать внимания на них она не стала, лишь вытерла тыльной стороной ладони рот и продолжила обгладывать куриную ножку. — Тут даже курицу нормальную не подают. — В следующий раз закажу терем в Красношапинске на имя Лисички Сестрички. — Следующего раза не будет, твой лимит доверия исчерпан, — припечатал Коат, а Тамас по-лисьи высоко рассмеялась. Пара рядом с ними ещё раз переглянулись между собой и все же решили отсесть от этой странной компании. — Да уж! Я скорее на обед Ненеми приду и буду потом страдать, чем ещё раз соглашусь на твои сомнительные приглашения, — Тамас отложила кости на блюдце и вытерла руки о край скатерти. — Без обид! Но готовит она отвратительно. — Молодые люди, — прервал их планы на будущее мужчина средних лет. Его более новый и ещё не потускневший в отличие от остальных официантов костюм соответствовал главному по вип-зоне, однако липкая неискренняя улыбка портила все впечатление. — Прощу прощения, что прерываю. Ваш заказ. На стол аккуратно опустился бокал с вином, стакан выдержанного коньяка и кружка томатного сока со смешным зонтиком в нем. С неровной поверхности глазури прямо на Тамас издевательски смотрела мордочка лисицы. — Что это? — Как вы и просили, кровавая Мэри, — Тамас непонимающе посмотрела на пухлую чашку, затем на бармена и снова на чашку. Он, уже не скрывая улыбки и скалясь во все тридцать три зуба, добавил, — детская. За секунду, на которую столик погрузился в полную тишину, лицо Тамас по цвету успело сравниться с её коктейлем и вернуться к привычному оттенку, а сама она грозно (на сколько вообще это было возможно в её пусть и не детском, но все ещё подростковом теле) громыхнула кулачками по столу. Кетцаль в ту же секунду подскочил и ловко подхватил напитки, спасая их от кары божьей, которая грозилась вылиться сейчас на бармена.

Вестник Больших Небочёсов, Элво Нилмолуин

— Понимаете ли, милейшая, нам, разумеется, нужны кадры с опытом, только до тридцати. Ну максимум - до тридцати пяти, а Вы, извините... — Тридцатишестилетняя? Главный редактор "Вестника" снова вцепился в галстук, теребя его в муках тактичности, и кивнул. Его собеседница сочувственно улыбнулась. В общем-то, в менее ярком освещении и, возможно, в другой одежде она сошла бы за молодого специалиста — красивая осанка, неплохая фигура, опять же, заметные под откровенно старушечьей блузой достоинства, — но покрытое густым слоем макияжа лицо и неприглядное рубище множили в главреде сомнения, несовместимые с заключением трудового контракта. Судя по кислой улыбке, он уже принял решение об отказе, и теперь мысленно примерял слова, в которые этот отказ было бы не стыдно облечь — годы работы обучили его терпению и журналистской тактичности, именно благодаря которым "Вестник Малых Небочёсов", виднейшее и солиднейшее издание Авалона, был до сих пор на плаву. А еще главред неплохо разбирался в людях, и видел в женщине напротив нечто, не позволяющее выставить ее за дверь, как проштрафившуюся секретаршу. — Видете ли, любезный, — дама поправила объемный газовый шарф, нелепо обернутый вокруг ее шеи несколько раз, — я готова компенсировать этот маленький недостаток... Если, конечно, "Вестнику" интересны исторические хроники и неоднозначные дела. Взгляните, например, на это. Из сумочки женщина ловко извлекла на свет форох старых, пожелтевших снимков и кипу папок, в которых, к вящему удивлению главреда, оказались не только списки с протоколов, но и оригинальные документы за подписью членов НКВД. — Это - копия инструкции "Воронам" по зачистке тех, кто отказался передать своих одаренных отпрысков под их патронаж. А вот это... А это фотографии журналистов издания, правопреемником которого являетесь вы - многие из этих людей отказались пропагандировать повестку НКВД и, как Вы понимаете, тоже были... зачищены. Я располагаю такой информацией и такими фактами, которые Вам и не снились. С каждым новым протоколом, оказывающимся перед главным редактором, по его спине пробегали волны холодных мурашек, но во взгляде читалось профессиональное любопытство — главред почуял сенсацию, и теперь нелепый вид соискательницы уже не казался ему решающим фактором в определении ее судьбы в стенах "Вестника". — Полагаю, просто передать нам материалы Вы не согласитесь? Кадровик будет ждать вас завтра, к девяти. Давайте попробуем. Женщина довольно улыбнулась, вставая; в этот момент взгляд главреда впервые встретился с её глазами — криво подведенными, слегка впавшими и безучастно-пустыми. Голова женщины как-то неестественно сильно завалилась на бок, ослабленный узел шарфа обнажил серую шею, искривленную под немыслимым углом. Рефлекторно опустив глаза, мужчина зацепился за нечаянно забытую женщиной фотографию: с нее, стоя у таблички с надписью "Вестник Больших Небочёсов", весело улыбались шестеро молодых людей, среди которых, облокотившись на ближайшего коллегу, стояла она.

Под звуки медузы, Иржи Хьюстон

"Каданс - это последовательность аккордов, вызывающая определенную эмоцию в конце музыкальной композиции или музыкальной фразы. Каданс песни описывает отношения между двумя заключительными аккордами." — Ты в Муд идешь, нет? — Харон хрустит чипсами со вкусом "томатный чили" так, будто от этого хруста зависела его жизнь. — Тебя сколько ждать-то можно? Еще полчаса потянем — к випке тупо не пробьемся, там сейчас пока "Городер" разогреет, вся наша достопочтенная публика уже до кондиции дойдет, чтобы нас встретить. "Cadenza — это музыкальное обозначение дает инструменталисту или певцу..." — Мы в конце концов не выступаем, можно и вовремя прийти хоть раз, тебе не кажется? "... исполнить соло, не обязательно придерживаясь структуры или темпа оригинального произведения. Каденция выглядит к��к дуга с точкой под ней. Обычно..." — Смогуш, — бледная ладонь Адока-старшего ложится на экран таллэфона, закрывая очередной самоучитель. — Оставь ты это уже, ну. Пошли в Муд. Выпьем, послушаем этих гостевых... магглов. Не часто к нам заносит обычных музыкантов, и мы не часто предоставлены сами себе, чтобы просто сходить на концерт. Ну? Выучишь ты потом свои эти... акколады. "Легко говорить", — думает Смогулий, но таллэфон убирает. Харону все дано было сразу: когда родился с кровью инкубов в жилах, как бы ни пел, все равно станешь звездой. Как он, вообще, интересно, пел бы — и правда — лишись своей магии? Его бы без нее вообще бы узнали? — И хренота вот эта, — Харон указывает на по-королевски разместившийся у дивана лядуз гранд. — Не вздумай эту дуру на сцену вытащить, нам все контракты отменят к коатовой бабке. "Эта дура" и правда выглядела совсем не как тот инструмент, который хорошо бы смотрелся на сценах, где обычно играют Izada. Откровенно говоря, она не выглядела даже как инструмент, который просто мог бы оказаться в одном и том же географическом месте, где ходят те, кто хоть раз слышал про Izada. — Ты у нас басист, просто напоминаю. — Мне не помешают новые знания. Лишними не будет, тебе не кажется? — Смогулий почти огрызается и чувствует, что от этого скорее стыдно, чем приятно: Харон точно не виноват в том, что магии в его басисте больше ни на грош. — Ты вот знаешь, что такое даль сегно? — Паста с травами? — примирительно улыбается Харон, и об эту "пасту" вся волна злой жалости к себе у Смогулия разбивается и оседает печалью, как и сто раз до этого. — Отличный басист, — добавляет Харон, протягивая Смогулию сигареты и кивая на дверь. "Медуза" еле слышно дрожит струнами в своем углу у дивана, когда они уходят. В Королевстве тех, кто умел на ней играть, можно было по пальцам перечесть. А тех, кто хотел, так вообще по пальцам одной руки. Так может в таком желании тоже была своя, особая магия?

В центральных пустошах, Мирта Вэйн

В центральных пустошах редко бывают гости: омнимбусы предпочитают огибать пустынную местность по ее кромке, когда можно в любой момент свернуть под тень раскидистых деревьев или укрыться от ветра за пышными кустарниками. Так что в эти края, которые еще не стали пустыней, но уже мало были похожи на край изобилия, приезжали или по делу, или, чтобы найти свой последний приют. Да и то в последнее время люди стали предпочитать испускать дух в комфортных условиях, теплых постелях и с рыдающими родственниками рядом. Скукота. В центральных пустошах оплотом жизни, оплотом цивилизации остался только небольшой клочок земли, засаженный рощицами и садами. Это Гремячий ключ – тоже вымирающий городок, оживающий и наполняющийся звуками жизни только летом, когда начинает работать лагерь. Когда и сюда перестанут ездить отдыхающие, не известно, но однажды пустоши поглотят и его. В центральных пустошах порой можно встретить странные вещи. Если идти несколько часов без воды к центру будущей пустыни, то в какой-то момент вы можете заметить фигуру. Она будет отдаляться от вас или приближаться, идти навстречу или прочь, но вы никогда не сможете ее догнать, как бы быстро не передвигались, а также не сможете от нее отстать, даже если остановитесь или пойдете в другую сторону. Примечательно то, что на окраинах пустоши такие фигуры встретить невозможно. Они же выглядят, как очень высокие люди с темной, почти черной, кожей и светлыми волосами. Одеты они в грубо выделанную и сшитую тонкими ремешками кожаную одежду. Некоторые носят меховые накидки грязно-серого цвета, но какому животному они принадлежали ранее, понять невозможно. Как невозможно и определить пол существ – одежда их бесформенная, а лица закрывают маски из костей и чешуи животных. Там, где маска не прилегает к коже, виднеется темна ткань. Фигуры это ничего не говорят, никак не взаимодействуют с путником – просто идет впереди, сзади ли рядом. От прикосновений отшатываются, от ударов уклоняются. Правда, существует мнение, что тех, кто их пытается обидеть, они заводят в непроходимые места и там бросают на суд палящему солнцу. В центральных пустошах бывают сильные ветры. Иногда они сбивают омнимбусы с пути и уносят разбитые палатки. Удивительно то, что стоит стихии отобрать то, что она выбрала своей жертвой, как она тут же успокаивается или же отправляется дальше по своему рэкетирскому маршруту. Иногда ветра, наоборот, подбрасывают на окраины «сокровища» - обломки масок, чьи-то кости, камни и обрывки брезента. В центральных пустошах точно есть место для храма. Возможно, он был там раньше, возможно, ему только предстоит там появиться, чтобы прославлять и молить великого духа ветров и разрушения. Но вы только представьте, как в самом центре еще не опустыненной до конца, но уже поверженной земли появятся бежево-кремовые стены, зажгутся травы в курильницах, затянутся песни. Ветер завоет снаружи, подпевая древнему мотиву, подхватит ароматные всполохи дыма, чтобы разнести его по всем пустошам. Тогда наступят хорошие времена для пустошей. Тогда были прекрасные времена для пустошей. Сейчас есть прекрасные времена… Кто-нибудь видел Тоцклатека? Кажется, время сошло с ума.

Песни баньши, Элво Нилмолуин

Альва очень любит свою трубку, которую урвала на какой-то барахолке в Манифике тыщу лет назад, и до сих пор ей не изменяла: искусанный мундштук готов в любой момент отвалиться, а узоры на саммеле — когда-то представляющие собой синих белок и красных скворцов — практически облупились, но Альва всё равно набивает ржавью именно её и всегда манерно прикуривает, держа трубку всей ладонью. Потом она по обыкновению сплёвывает волокна мочала, попавшие в загубник, и шумно сморкается в когда-то алый, а теперь ленялый, но все еще шелковый халат. Альва вообще любит дорого-богатые вещи. Особенно она любит не тратить на них ни копейки, а потому не расстается с подарками поклонников, какими бы старыми ни были те и другие. А поклонников, по слухам, источником которых - есть сама Альва, у нее всегда было множество, и ничуть не убавилось с того момента, как она закончила карьеру розовой лампочки (еще в прошлом веке), но осталась в любимой индустрии - специалистом по баням, банщицей, хотя сама Альва называет себя баньшей, гейшей банного мира. Согласно все тем же слухам, в юности Альва была сказочно красива, хотя, взглянуть на ее крючковатый, чисто ведьминский нос да сухонькую фигурку, и нет-нет, да усомнишься. Хотя задавать парку Альва умеет, и не только веничком, но и силой своего темперамента — послушать, как она гогочет, раздавая колкие, но остроумно-ценные советы, а уж как она поет своим низким гортанным голосом в бани приходят даже те, кому высокие теммературы противопоказаны. Таких Альва ласково зовет задохликами и отпаивает фирменным морсом на еловых шишках и кардамоне. А как баньша поёт! В хорошие времена — о том, как её любили все Небочёсы, в плохие — о том, как все Небочёсы любили коррля Рудольфа; но встретить баньшу, если ты зашел попариться впервые и один, плохая примета, Альва может и проклясть неосторожного, кто назовет её "мадам". Все знают, что Альва — модемуазелье. Но, в общем, Альва душевная, и проклинает разве что на кратковременную диарею, да и проклятья свои (за комплимент) снимает с большой охотой — все тем же морсом. Подруги по венику Альву уважают. Хотя и побаиваются её экспертного мнения по поводу своей внешности: такой уверенности и такого самомнения, как у Альвы, им недостаёт. Шепчутся, что даже если Альву позовет Коат, из бани она не уйдет, а так и останется - вечным духом старого Авалона.

Новый Чумной, Элво Нилмолуин

Нужно подождать, просто подождать. Я засею эту землю новыми семенами, а когда они взойдут, всё остальное увянет и испарится, как положено бесполезному сору. Я жду так долго, целую вечность, и так ничтожно мало, но жду ревностно, и во мне прорастает она, новая страница истории, дорога к совершенству, о котором другие не могут и помыслить. Они, те, другие, отвергают то, чего не понимают. В этом все люди, с их жалкими потугами подчинить себе всё, даже то, о чем они не имеют ни малейшего представления, а если не подчинить, то систематизировать. А что не поддаётся осмыслению — запретить. Магия, аномалии... Мутации тела. Они называют это так, даже не подозревая о замысле, отгораживаясь от знания и отвергая дары, которыми мы спешим поделиться. Плоть не совершенна, но не совершенен и не тренированный дух; испытания — вот ключ к вечности, только в их горниле можно достичь нужной твёрдости воли. Они могут отрицать это, могут стереть с лица островов то, что, как они думают, представляет собой причину всех их бед, тогда как она, эта причина, намного глубже, в слабоволии и слабости. Но мы не отступим от замысла, мы вновь воздвигнем препятствие, встретить которое придётся со всей решимостью. Мы вырастим сад, какого не видели нигде во всех вселенных, мы принесём им новый дар. Скоро семена прорастут сквозь бетон и песок, и превратятся в соцветия, полные яда сомнений. Глупейшие будут выкашивать их, не понимая, что, чем шире взмах серпа, тем дальше их пыльцу угесет шальное поветрие; а те, кто обладает мудростью, силой и жаждой, поднимут головы, потянувшись к всплескам дикой энергии. Глупо полагать, что огонь уничтожит всё. Нет, огонь может опалить форму, лишить плотности, изменить или заставить затаиться, но не способен изменить сути. А суть Чумного в одном: в возвращении с новыми уроками для глупцов и дарами для тех, кто способен их оценить.

Слишком Тихо, Элво Нилмолуин

Обычно господину Доэрти становилось не хорошо не то что с порога — с тропинки, ведущей к воротам Клоповни через не очень ухоженный, но очень уютный внутренний двор. Возможно, именно непереносимость гвалта и грохота, которыми сотрудники закономерно встречали всякого проходящего мимо, заставляла коменданта появляться в вверенном ему общежитии раз в пятилетку, чтобы раздать ценные указания, советы, задания разной общественной полезности и конечно трындюли и трындюлищи, тоже - разной степени увесистости. Последние, к слову, господин Доэрти раздавать не любил. Он любил пахнуть сиренью и своё пальто, ещё господин Доэрти любил цветные носки, чай и собственные секреты. Никто из постояльцев Общежития номер три, кажется, не знал о Крысолове (соразмерно объёмам существующей информации и действительного знания об этом человеке) столько, сколько было бы достаточным для того, чтоб хотя бы здороваться с ним при встрече; тайны Лоркан открывал неохотно, прямо как Дом. Они вообще были изрядно похожи. Дети в Доме завелись давно, так давно, что господин Доэрти должен был бы привыкнуть, тем более, что год за годом скрипучие полы в пыльных коридорах сотрясали торопливые шаги всё новых и новых маленьких жильцов. Лоркан даже не заметил, как они, жильцы, вдруг неожиданно подросли, стали говорить с иноземными акцентами, привозить с собой диковинные вещи и даже разговоры о семьях, которые у них были. Постепенно сирот заменили сотрудники Мезы, но для Лоркана, как и для Дома, мало что изменилось. Это были дети. А Доэрти не был воспитателем, он был учёным. Обычно он наведывался в Клоповню по вечерам, его тень в неизменном пальто, с задранным вверх объемным воротником, напоминала тень Графа Дракулы из популярных ужастиков прошлого. Он осторожно, так, чтобы остаться незамеченным для тех, с кем сталкиваться не хотелось до самого момента внезапного и грозного появления, скользил по половицам практически бесшумно, и всегда оказывался в нужном месте в нужное время, но "совсем не вовремя". Клопы — о, Лоркан бы лично пожал руку тому, кто прозвал так юных (и конечно любимых) кровопийц из его общежития — были разными и неизменно яркими, даже до того, как Дом преобразился, стряхнув с себя вековую монохромную сажу. Теперь они во всю ширь открывали новые грани цвета, к которым господин Доэрти, скрывающий под собственным серьезным черным носки с забавными утятами, не был готов. Взрослым людям сложнее принимать перемены, они заставляют задумываться о последстаиях, а, зная сотрудников, те могли бы быть самыми разными. Вот и сейчас, подойдя к входной двери, приоткрывшейся неслышно-мягко, Лоркан остановился в замешательстве: он слышал шум ветра в кронах деревьев, неторопливое жужжание жуков, стрекот птиц и даже своё сердцебиение. — Слишком тихо. Дом скрипнул крыльцом, пропуская коменданта внутрь. Опустевшая Клоповня сама становилась какой-то грустно-серой, демонстративно выцветая коврами Общака и тускнея гранёными стаканами Кухни, отмахиваясь от летних солнечных лучей тяжелыми шторами и шелестя отрывным календарём. С наступлением времени каникул Дом начинал скучать по своим неаккуратным, неуклюжим, слишком шумным, вечно что-то затевающим постояльцам. А господин Доэрти был слишком похож на Дом. Он понимающе кивнул в пустоту, смахнул указательным пальцем пыль с циферблата часов; Клоповня отозвалась дробным потрескиванием проводки и мигнула черно-белым телевизором. Да, слишком тихо. Но к осени вновь всё изменится.

Сказки старика Даба, Элво Нилмолуин

Учебники по Идеологически Верной Истории, которую преподавали во всех школярствах и школярнях Королевства, а в особенности — в Великогрязевских, радовали глаз кожаными обложками, пёстрыми иллюстрациями отличной краской и позолоченными инициалами WK на переплётах. В Жижах учащиеся местной средней общеобразовательной тщетно пытались отковырять драгоценное напыление от выдавленных в коже букв, а, потерпев неудачу, неизменно "исправляли" WK на WC куском угля, считая это вершиной остроумия; магически-подкованные манификцы превращали эти учебники в аудиокниги, вещающие о жизни королевских династий скрипучим голосом автора; благородные ученицы Грязей интеллигентно давились горькими, почти крокодиловыми слезами на отрывках об обездоленной юности Дабалю. А в Мезе о таких учебниках никогда не слышали. У ректора Института, разумеется, есть свои причины не закупать учебники по ИВИ за авторством WK, и не только потому что сотрудникам Мезы печатные пособия, в общем и целом, не слишком нужны, вне зависимости от издательства и издателя, хотя один такой экземпляр у Адама всё-таки был. Обычно учебник пылился себе в ящике рабочего стола, куда больше ректор всегда ценил поваренные книги и руководства по органической и неорганической химии, но иногда, когда на Адама Яновича накатывало что-то вроде ностальгической тоски или тоски обыкновенной, труды WK скрашивали его вечера: Адам хохотал до слёз, а иной раз делал выписки и хохотал до слёз несколько дней подряд. Вообще, учебник по ИВИ, конечно, задумывался учебником, но очень уж смахивал на мемуары с уклоном в лирические дебри. Адам называл его "Сказки старика Даба" и мечтал переиздать под другой обложкой и правильным названием.