Не тишина - немота.     Усталость и ломота:     голова, голова болит.     Ветер в листве.     Ветер волосы шевелит     на больной голове.

    Пой же, поэт,     новой зимы приход.     Без ревности, без     боли, пой на ходу,     ибо время в обрез,     белизну, наготу.

    Пой же, поэт,     тело зимы, коль нет     другого в избе.     Зима мила и бела.     Но нельзя догола     раздеваться тебе.

октябрь - ноябрь 1965

    Сокол ясный, головы     не клони на скатерть.     Все страдания, увы,     оттого, что заперт.

    Ручкой, юноша, не мучь     запертую дверку.     Пистолет похож на ключ,     лишь бородка кверху.

            ноябрь - декабрь 1964

Осень     выгоняет меня из парка,     сучит жидкую озимь     и плетется за мной по пятам,     ударяется оземь     шелудивым листом     и, как Парка,     оплетает меня по рукам и портам     паутиной дождя;     в небе прячется прялка     кисеи этой жалкой,     и там     гром гремит,     как в руке пацана пробежавшего палка     по чугунным цветам.     Аполлон, отними     у меня свою лиру, оставь мне ограду     и внемли мне вельми     благосклонно: гармонию струн     заменяю -- прими --     неспособностью прутьев к разладу,     превращая твое до-ре-ми     в громовую руладу,     как хороший Перун.     Полно петь о любви,     пой об осени, старое горло!     Лишь она своей шатер распростерла     над тобою, струя     ледяные свои     бороздящие суглинок сверла,     пой же их и криви     лысым теменем их острия;     налетай и трави     свою дичь, оголтелая свора!     Я добыча твоя.

Осень — хорошее время года, если вы не ботаник, если, ботвинник паркета, ищет ничью ботинок. У тротуара явно её оттенок, и всюду деревья как руки, оставшиеся от денег. В небе без птиц легко угадать победу собственных слов типа «прости», «не буду». Точно считавшееся чувством вины и модой на тёмно-серое стало в конце погодой. Нам станет лучше, когда мелкий дождь зарядит, потому что больше уже ничего не будет. И ещё позавидуют многие, сил избытком пьяные, воспоминаньям и бывшим душевным пыткам. Остановись, мгновенье, когда замирает рыба в озёрах, когда достаёт природа из гардероба со вздохом мятую вещь и обводит оком место, побитое молью, со штопкой окон. 1995

Добрый день. Ну и встреча у нас. До чего ты бесплотна: рядом новый закат гонит вдаль огневые полотна. До чего ты бедна. Столько лет, а промчались напрасно. Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна. «От окраины к центру», 1962

8

Чем мы дышим -- то мы есть,

что мы топчем -- в том нам гнить.

Данный вид суть, в нашу честь,

их отказ соединить.

Это -- край земли. Конец

геологии; предел.

Место точно под венец 

в воздух вытолкнутых тел.

“В горах”, 1984 г.

Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело. Я был лишь тем, что ты там, внизу, различала: смутный облик сначала, много позже — черты. Это ты, горяча, ошую, одесную раковину ушную мне творила, шепча. Это ты, теребя штору, в сырую полость рта вложила мне голос, окликавший тебя. Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть. Так оставляют след. Так творятся миры. Так, сотворив их, часто оставляют вращаться, расточая дары. Так, бросаем то в жар, то в холод, то в свет, то в темень, в мирозданьи потерян, кружится шар. 1981

«Отрывок» М. Б. Ноябрьским днём, когда защищены от ветра только голые деревья, а всё необнажённое дрожит, я медленно бреду вдоль колоннады дворца, чьи стёкла чествуют закат и голубей, слетевшихся гурьбою к заполненным окурками весам слепой богини. Старые часы показывают правильное время. Вода бурлит, и облака над парком не знают толком что им предпринять, и пропускают по ошибке солнце. 1967

Письма к стене

Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини. Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани. За твоею спиной умолкает в кустах беготня. Мне пора уходить. Ты останешься после меня. До свиданья, стена. Я пошёл. Пусть приснятся куст��. Вдоль уснувших больниц. Освещённый луной. Как и ты. Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди. Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади.

Сохрани мою тень. Эту надпись не нужно стирать. Всё равно я сюда никогда не приду умирать, Всё равно ты меня никогда не попросишь: вернись. Если кто-то прижмётся к тебе, дорогая стена, улыбнись. Человек — это шар, а душа — это нить, говоришь. В самом деле глядит на тебя неизвестный малыш. Отпустить — говоришь — вознестись над зелёной листвой. Ты глядишь на меня, как я падаю вниз головой.

Разнобой и тоска, темнота и слеза на глазах, изобилье минут вдалеке на больничных часах. Проплывает буксир. Пустота у него за кормой. Золотая луна высоко над кирпичной тюрьмой. Посвящаю свободе одиночество возле стены. Завещаю стене стук шагов посреди тишины. Обращаюсь к стене, в темноте напряжённо дыша: завещаю тебе навсегда обуздать малыша.

Не хочу умирать. Мне не выдержать смерти уму. Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во тьму. Не хочу уходить, не хочу умирать, я дурак, не хочу, не хочу погружаться в сознаньи во мрак. Только жить, только жить, подпирая твой холод плечом. Ни себе, ни другим, ни любви, никому, ни при чём. Только жить, только жить и на всё наплевать, забывать. Не хочу умирать. Не могу я себя убивать.

Так окрикни меня. Мастерица кричать и ругать. Так окрикни меня. Так легко малыша напугать. Так окрикни меня. Не то сам я сейчас закричу: Эй, малыш! — и тотчас по пространствам пустым полечу. Ты права: нужно что-то иметь за спиной. Хорошо, что теперь остаются во мраке за мной не безгласный агент с голубиным плащом на плече, не душа и не плоть — только тень на твоём кирпиче.

Изолятор тоски — или просто движенье вперёд. Надзиратель любви — или просто мой русский народ. Хорошо, что нашлась та, что может и вас породнить. Хорошо, что всегда всё равно вам, кого вам казнить. За тобою тюрьма. А за мною — лишь тень на тебе. Хорошо, что ползёт ярко-жёлтый рассвет по трубе. Хорошо, что кончается ночь. Приближается день. Сохрани мою тень.

1964 г.

Она надевает чулки, и наступает осень; сплошной капроновый дождь вокруг. И чем больше асфальт вне себя от оспин, тем юбка длинней и острей каблук. Теперь только двум колоннам белеть в исподнем неловко. И голый портик зарос. С любой точки зрения, меньше одним Господним Летом, особенно — в нём с тобой. Теперь если слышится шорох, то — звук ухода войск безразлично откуда, знамён трепло. И лучше окликнуть по имени время года, если нельзя удержать тепло. Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля, себя отличить не в силах, треща в хряще. И в форточку с шумом врывается воздух с моря — оттуда, где нет ничего вообще. 17 сентября 1993

«Заморозки на почве и облысенье леса...» Заморозки на почве и облысенье леса, небо серого цвета кровельного железа. Выходя во двор нечётного октября, ёжась, число округляешь до «ох ты бля». Ты не птица, чтоб улететь отсюда, потому что как в поисках милой всю-то ты проехал вселенную, дальше вроде нет страницы податься в живой природе. Зазимуем же тут, с чёрной обложкой рядом, проницаемой стужей снаружи, отсюда — взглядом, за бугром в чистом поле на штабель слов пером кириллицы наколов. 1976

I Октябрь. Море поутру лежит щекой на волнорезе. Стручки акаций на ветру, как дождь на кровельном железе, чечётку выбивают. Луч светила, вставшего из моря, скорей пронзителен, чем жгуч; его пронзительности вторя, на вёсла севшие гребцы глядят на снежные зубцы.

“С видом на море”

1969г

Цветы

Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний, придающие воздуху за стеклом помятый вид, с воспалённым «А», выглядящим то гортанней, то шепелявей, то просто выкрашенным помадой, — цветы, что хватают вас за душу то жадно и откровенно, то как блёклые губы, шепчущие «наверно». Чем ближе тело к земле, тем ему интересней, как сделаны эти вещи, где из потусторонней ткани они осторожно выкроены без лезвий — чем бестелесней, тем, видно, одушевлённей, как вариант лица, свободного от гримасы искренности, или звезды, отделавшейся от массы. Они стоят перед нами выходцами оттуда, где нет ничего, опричь возможности воплотиться безразлично во что — в каплю на дне сосуда, в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста, в цветы; ещё поглощённые памятью о «сезаме», смотрят они на нас невидящими глазами. Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишённом фальши будущем, в пресном стекле пузатых ваз, где в пору краснеть, потому что дальше только распад молекул, по кличке запах, или — белеть, шепча «пестик, тычинка, стебель», сводя с ума штукатурку, опережая мебель. 1993

«Aere perennius» Приключилась на твёрдую вещь напасть: будто лишних дней циферблата пасть отрыгнула назад, до бровей сыта крупным будущим чтобы считать до ста. И вокруг твёрдой вещи чужие ей встали кодлом, базаря «Ржавей живей» и «Даёшь песок, чтобы в гроб хромать, если ты из кости или камня, мать». Отвечала вещь, на слова скупа: «Не замай меня, лишних дней толпа! Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть — не рукой под чёрную юбку лезть. А тот камень-кость, гвоздь моей красы — он скучает по вам с мезозоя, псы: от него в веках борозда длинней, чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней». 1995

«Воспоминание» Je n'ai pas oublie, voisin de la ville Notre blanche maison, petite mais tranquille. Сharles Baudelaire Дом был прыжком геометрии в глухонемую зелень парка, чьи праздные статуи, как бросившие ключи жильцы, слонялись в аллеях, оставшихся от извилин; когда загорались окна, было неясно — чьи. Видимо, шум листвы, суммируя варианты зависимости от судьбы (обычно — по вечерам), пользовалcя каракулями, и, с точки зренья лампы, этого было достаточно, чтоб раскалить вольфрам. Но шторы были опущены. Крупнозернистый гравий, похрустывая осторожно, свидетельствовал не о присутствии постороннего, но торжестве махровой безадресности, окрестностям доставшейся от него. И за полночь облака, воспитаны высшей школой расплывчатости или просто задранности голов, отечески прикрывали рыхлой периной голый космос от одичавшей суммы прямых углов. 1995

О если бы птицы пели и облака скучали, и око могло различать, становясь синей, звонкую трель преследуя, дверь с ключами и тех, кого больше нету нигде, за ней. А так — меняются комнаты, кресла, стулья. И всюду по стенам то в рамке, то так — цветы. И если бывает на свете пчела без улья с лишней пыльцой на лапках, то это ты. О если б прозрачные вещи в густой лазури умели свою незримость держать в узде и скопом однажды сгуститься — в звезду, в слезу ли — в другом конце стратосферы, потом — везде. Но, видимо, воздух — только сырье для кружев, распятых на пяльцах в парке, где пасся царь. И статуи стынут, хотя на дворе — бесстужев, казненный потом декабрист, и настал январь.

1994

Тихотворение мое, мое немое, однако, тяглое - на страх поводьям, куда пожалуемся на ярмо и кому поведаем, как жизнь проводим? Как поздно заполночь ища глазунию луны за шторою зажженной спичкою, вручную стряхиваешь пыль безумия с осколков желтого оскала в писчую. Как эту борзопись, что гуще патоки, там не размазывай, но с кем в колене и в локте хотя бы преломить, опять-таки, ломоть отрезанный, тихотворение?

1975-1976